Релокация Университеты

Олег Лекманов: «Спасает безнадежность нашего положения…»

https://tinyurl.com/t-invariant/2023/04/oleg-lekmanov-spasaet-beznadezhnost-nashego-polozheniya/

После 24 фев­ра­ля 2022 года рос­сий­ские уче­ные и педа­го­ги поеха­ли не толь­ко в Европу, Северную и Латинскую Америку, Китай и Вьетнам ─ зна­чи­тель­ная часть из них ока­за­лась в Средней Азии. В том чис­ле и такие яркие фигу­ры, как лите­ра­ту­ро­вед Олег Лекманов, кото­рый широ­ко изве­стен сво­и­ми кни­га­ми о рус­ской лите­ра­ту­ре ХХ века, охва­ты­ва­ю­щи­ми обшир­ный круг авто­ров: от Мандельштама до Вен. Ерофеева. Бывший про­фес­сор Школы фило­ло­гии Высшей шко­лы эко­но­ми­ки теперь ─ про­фес­сор Национального уни­вер­си­те­та Узбекистана име­ни Мирзо Улугбека. Мы пого­во­ри­ли с ним о том, что делать исто­ри­ку рус­ской лите­ра­ту­ры в обсто­я­тель­ствах вой­ны и эми­гра­ции, как выжи­вать без при­выч­ных архи­вов и биб­лио­тек и нуж­но ли обнов­лять канон рус­ской литературы.

T-invariant: Локализация фило­ло­га ─ это серьез­ная про­бле­ма сего­дня. Считалось, что раз есть интер­нет, неваж­но, где ты нахо­дишь­ся: сиди, где хочешь, и рабо­тай, над чем хочешь. А теперь ока­за­лось, что у каж­дой дис­ци­пли­ны или даже у каж­до­го раз­де­ла, темы внут­ри дис­ци­пли­ны есть какие-то свои отно­ше­ния с тем, где же на самом деле нахо­дит­ся иссле­до­ва­тель. Что в ваших иссле­до­ва­ни­ях фаталь­но свя­за­но с лока­ли­за­ци­ей? Как про­бле­ма новой закры­то­сти ска­за­лась на рус­ской филологии?

Олег Лекманов: С одной сто­ро­ны, для тех фило­ло­гов, кото­рые рабо­та­ют в архи­вах, зани­ма­ют­ся пуб­ли­ка­ци­ей тек­стов, наста­ла осо­бен­но тяже­лая пора. С дру­гой сто­ро­ны, в зави­си­мо­сти от того, где они ока­за­лись, они полу­ча­ют воз­мож­ность досту­па к новым источ­ни­кам. И это может изме­нить какие-то их пуб­ли­ка­тор­ские стра­те­гии. Вот, напри­мер, возь­мем Ташкент. Это место эва­ку­а­ции боль­шо­го коли­че­ства рус­ских писа­те­лей, худож­ни­ков в пери­од Второй Мировой вой­ны. Место, куда вооб­ще очень мно­гие пред­ста­ви­те­ли рус­ской куль­ту­ры езди­ли. И, ска­жем, такой поэт Николай Макридин, о кото­ром почти ниче­го не извест­но, участ­ник пер­во­го «Цеха поэтов» гуми­лев­ско­го, здесь рабо­тал и здесь дол­жен быть его архив. Я, прав­да, до него не дошел пока, у меня вре­ме­ни нет этим заняться…

Я не пуб­ли­ка­тор, в отли­чие от мно­гих кол­лег. Но боль­шая часть моих заня­тий была свя­за­на с пери­о­ди­кой. У меня даже такая, вышед­шая когда-то в РГГУ книж­ка есть, назы­ва­ет­ся «Поэты и газе­ты». И понят­но, что с этим тоже очень боль­шие про­бле­мы. Здесь есть инте­рес­ная узбе­ки­стан­ская рус­ская прес­са, кото­рая недо­ста­точ­но еще, разу­ме­ет­ся, изу­че­на. Но боль­шо­го коли­че­ства тех газет, с кото­ры­ми я при­вык рабо­тать, здесь про­сто нет. Мне при­хо­дит­ся зво­нить кол­ле­гам и про­сить их посмот­реть… Доброта людей без­гра­нич­на. Но мне про­сто неудоб­но ею все вре­мя пользоваться.

То есть в про­фес­си­о­наль­ном смыс­ле нынеш­няя ситу­а­ция име­ет свои плю­сы. Иногда важ­но соско­чить с какой-то темы, если ты слиш­ком дол­го ей зани­ма­ешь­ся… Плохо имен­но то, что все эти изме­не­ния про­изо­шли вынуж­ден­но. Швырнуло тебя туда, где ты ока­зал­ся, и изволь, зани­май­ся теперь тем, что доступ­но. Это, конеч­но, допол­ни­тель­ный повод для фрустрации…

Я доволь­но рано понял, что я не хочу все­гда писать об одном поэте. Со вто­ро­го или тре­тье­го кур­са я писал кур­со­вые по Мандельштаму. Потом ─ по нему же ─ и диплом у Олега Анатольевича Проскурина. Он пуш­ки­нист, но я выбрал руко­во­ди­те­лем имен­но его и пра­виль­но, счи­таю, сде­лал… Потом я писал кан­ди­дат­скую по Мандельштаму. А потом я осо­знал, что для меня это тупи­ко­вый путь. Начинается иден­ти­фи­ка­ция с пер­со­на­жем. Сначала тебе кажет­ся, что ты пони­ма­ешь его почерк, потом ─ его пси­хо­ло­гию, а потом ты ста­но­вишь­ся тем чело­ве­ком, кото­рым ты зани­ма­ешь­ся. Я мно­го таких людей видел, хотя сей­час слег­ка утри­рую. А уж мень­ше все­го я хотел бы, навер­ное, «пре­вра­тить­ся» в Мандельштама. И пото­му, что по сво­е­му уров­ню я до него нико­гда не дорас­ту, и пото­му, что пси­хо­ло­ги­че­ски я не хотел бы быть Мандельштамом даже в кавыч­ках. Довольно быст­ро я начал зани­мать­ся дру­ги­ми авто­ра­ми, дру­ги­ми тема­ми, а не толь­ко Мандельштамом, и это для меня ста­ло про­сто прин­ци­пи­аль­но важ­но. У меня нет, конеч­но, работ по XVIII веку или по древ­не­рус­ской лите­ра­ту­ре, но XX веком я более или менее зани­ма­юсь всем, раз­ны­ми пери­о­да­ми. Полгода назад в изда­тель­стве «Время» у меня вышла книж­ка, где собра­ны рабо­ты про вто­рую поло­ви­ну ХХ века. Почему я про это гово­рю так подроб­но? Потому что из-за это­го мне полег­че: я могу про­сто пере­клю­чить­ся, у меня есть этот рычаг пере­клю­че­ния раз­ных тем и режи­мов исследования.

Вот сей­час я для себя решил, что глав­ны­ми для меня пока будут про­ек­ты, центр кото­рых ─ интер­пре­та­ция тек­ста. Я готов­лю анто­ло­гию, кото­рая пока назы­ва­ет­ся «Глазами ребен­ка». Там будут рас­ска­зы писа­те­лей вто­рой поло­ви­ны ХХ века, напи­сан­ные от лица ребен­ка, и малень­кий текст с клю­чом к каж­до­му рас­ска­зу. Ну, поче­му, соб­ствен­но, я этим зани­ма­юсь? Это отча­сти вынуж­ден­ный шаг. Сейчас я могу без допол­ни­тель­ных усло­вий зани­мать­ся толь­ко тем, что назы­ва­ет­ся «закры­тый ана­лиз тек­ста», когда я смот­рю толь­ко на текст, и это­го достаточно.

Но как быть людям, кото­рым необ­хо­ди­мо при­сут­ствие в Москве или в Питере или там, не знаю, в Екатеринбурге, для того, что­бы зани­мать­ся их основ­ным тру­дом, и кото­рые идут по это­му имен­но пути осво­е­ния одно­го пла­ста како­го-то одно­го типа тек­стов? Им, навер­ное, гораз­до труд­нее, чем мне.

T-i: А, выхо­дя за пре­де­лы част­ной про­бле­ма­ти­ки, как, по-ваше­му, вой­на ска­за­лась на состо­я­нии лите­ра­ту­ро­ве­де­ния в России как дис­ци­пли­ны, в кото­рой стал­ки­ва­лись раз­ные шко­лы и тра­ди­ции, боро­лись «клас­си­че­ские» и «неклас­си­че­ские» ее вер­сии? Что сей­час? Можем ли мы назвать про­ис­хо­дя­щее ката­стро­фой? Актуальны ли теперь преж­ние дис­кус­сии и сюжеты?

ОЛ: Перед лицом того, что про­ис­хо­дит сего­дня с миром, с Россией, для очень боль­шо­го коли­че­ства людей про­сто вста­ет вопрос: ну, зачем мы нуж­ны? Нужна ли в сего­дняш­ней ситу­а­ции наша нау­ка, напри­мер, фило­ло­гия? Зачем мы раз­би­ра­ем стиш­ки, гото­вим тек­сты к пуб­ли­ка­ции? Ведь в это вре­мя идет вой­на, гиб­нут люди…

T-i: И каков ответ?

ОЛ: Мне кажет­ся, здесь все оче­вид­но. Да, это так. Люди ока­за­лись в ситу­а­ции, когда полез­ность дела, кото­рым они зани­ма­лись всю жизнь, постав­ле­на под сомне­ние. Когда ты узна­ешь про Бучу, напри­мер, а сам в это вре­мя сидишь и упо­ен­но что-то пишешь — ста­но­вит­ся стыд­но. И, конеч­но, воз­ни­ка­ет вопрос, зачем? Спасением явля­ет­ся отсут­ствие отве­та, как ни стран­но. Потому что, ну, хоро­шо, ну, не буду я, пред­по­ло­жим, писать. Что я буду делать тогда? Мои воз­мож­но­сти доволь­но огра­ни­че­ны. Я могу дона­тить в укра­ин­ские фон­ды, пред­по­ло­жим. Могу, да. Но я могу это делать и про­дол­жая зани­мать­ся нау­кой… Более того, если я пере­ста­ну зани­мать­ся ей, я пере­ста­ну полу­чать день­ги, и тогда ника­кой помо­щи ока­зы­вать не смо­гу. Я могу всех убеж­дать, что вой­на — это ужас­но, кош­мар, и вооб­ще, что Россия — это госу­дар­ство-пре­ступ­ник и так далее. Могу. Но, опять же, для это­го не обя­за­тель­но бро­сать то, что я делаю. Могу ли я пой­ти на вой­ну — я не знаю. В фейс­бу­ке мне напи­са­ла одна укра­ин­ка: «Почему вы все еще не вою­е­те?» Есть мно­го при­чин. Например, мне уже 56 лет… Да и ста­ну ли я стре­лять в людей? Готов ли я уби­вать? Потому что, если ты идешь вое­вать, ты уби­ва­ешь, про­сто пото­му, что ина­че не можешь. И, когда я про это в том же «Фейсбуке» напи­сал, дру­зья меня попро­бо­ва­ли успо­ко­ить: «О чем раз­го­вор? Конечно, ты не можешь, ты не уме­ешь. И вооб­ще, стре­лять не нуж­но». С дру­гой сто­ро­ны, мне кажет­ся, наше госу­дар­ство так без­на­ка­зан­но себя чув­ству­ет имен­но пото­му, что люди близ какой-то чер­ты оста­нав­ли­ва­ют­ся и пони­ма­ют, что даль­ше они уже не пой­дут. Вот и будут укра­ин­цы гиб­нуть за свою стра­ну, а мы будем сидеть в фейс­бу­ках, не зная, как быть даль­ше. Но, посколь­ку для меня ситу­а­ция без­вы­ход­ная и я ниче­го дру­го­го, чем то, что я уже делаю, делать не умею, я про­сто сажусь сно­ва за стол и зани­ма­юсь филологией.

T-i: То, что про­ис­хо­дит сей­час, нача­лось не сего­дня. Ростки это­го мы видим уже в 1990-е. Даже в рус­ском пост­мо­дер­низ­ме были эти кон­сер­ва­тив­ные тен­ден­ции… И тогда и даль­ше в нашем гума­ни­тар­ном сооб­ще­стве к этим про­яв­ле­ни­ям кон­сер­ва­тиз­ма отно­си­лись (до извест­ной, конеч­но, сте­пе­ни) тер­пи­мо или про­сто игно­ри­ро­ва­ли, мол, зачем такое «пиа­рить» (одно вре­мя это сло­веч­ко было в ходу). Дугин, Прилепин, Проханов…Мы почти не обсуж­да­ли все эти «дру­гие», «про­ти­во­сто­я­щие», «кон­сер­ва­тив­ные» вещи… Не всту­па­ли в поле­ми­ку с явны­ми идео­ло­ги­че­ски­ми оппо­нен­та­ми. Теперь сила на их сто­роне. Нет ли в этом нашей — как сооб­ще­ства — ответственности?

ОЛ: Ну, навер­ное, мы не всту­пи­ли в какие-то поле­ми­ки, в кото­рые мож­но было всту­пать, не рас­ку­си­ли кого-то вовре­мя. Но эта поста­нов­ка вопро­са кажет­ся мне наду­ман­ной. Дугин, Проханов ─ все эти люди, они для меня нико­гда не суще­ство­ва­ли… И про Прилепина я понял глав­ное доволь­но быст­ро. Он уме­ет писать (то есть он не гений и даже не боль­шой талант, но писать уме­ет, «креп­кий про­фес­си­о­нал», что назы­ва­ет­ся), и на этом все. Его даль­ней­шая фаши­зо­ид­ная тра­ек­то­рия была вполне пред­ска­зу­е­ма. После Крыма я был в Париже на книж­ной ярмар­ке. Там высту­пал Прилепин. Ведущий спро­сил, какие к Прилепину есть вопро­сы, Кто-то из пуб­ли­ки выкрик­нул: «Все вопро­сы к нему в Гааге будут». Правильно, так и есть.

Проблема в дру­гом. Каждая куль­ту­ра, куль­ту­ра любо­го госу­дар­ства, навер­ное, боль­шо­го осо­бен­но, пре­тен­ду­ет на исклю­чи­тель­ность, на то, что­бы быть вели­кой. Все это непло­хо, навер­ное, до тех пор, пока она не начи­на­ет высо­ко­мер­но отно­сить­ся к дру­гим куль­ту­рам. В этом про­бле­ма и рус­ской куль­ту­ры, и наша как ее носи­те­лей. Конечно, выска­зы­ва­ют­ся в том чис­ле и какие-то дурац­кие точ­ки зре­ния. Вот, отме­нить Пушкина, Достоевского или Бродского. А как их отме­нять? Они уже напи­са­ли то, что напи­са­ли. И это ─ важ­ные тек­сты. Они как бы и есть куль­ту­ра ─ не отме­нишь. Просто мы слиш­ком позд­но (я в том чис­ле) заме­ти­ли при­су­щее рус­ской куль­ту­ре высо­ко­ме­рие по отно­ше­нию к куль­ту­ре сосе­дей: к укра­ин­ской куль­ту­ре, к куль­ту­ре наро­дов Балтии и дру­гим… Говоришь на авто­ма­те «изви­ни­те, сей­час я рас­ска­жу анек­дот про эстон­цев». Ну как бы, моло­дец, хотя бы изви­ня­ешь­ся, но анек­дот-то ты рас­ска­зы­ва­ешь все рав­но…. Ведем себя как совет­ское госу­дар­ство, кото­рое декла­ри­ро­ва­ло рав­но­пра­вие наро­дов, но Гимн Советского Союза при этом начи­на­ет­ся со слов, если пом­нишь, про «вели­кую Русь». То есть мы не долж­ны выно­сить запоз­да­лые при­го­во­ры клас­си­кам, кото­рые уже умер­ли и в нашем суде не нуж­да­ют­ся. Но раз­мыш­лять об этой про­бле­ме, для обо­зна­че­ния кото­рой есть сло­во «импер­ство» — ну, хоро­шо, давай его ска­жем ─ нуж­но. Имперское отно­ше­ние, отно­ше­ние стар­ше­го бра­та к млад­ше­му, при­ве­ло к очень страш­ным последствиям.

И когда теперь люди воз­му­ща­ют­ся тем, что в Украине гро­мят памят­ни­ки Пушкину ─ ну, мы это заслу­жи­ли. Ладно Пушкин. Поставили памят­ни­ки в совет­ское или там в цар­ское вре­мя, как веш­ки рус­ско­го при­сут­ствия, теперь снес­ли — беда неболь­шая. А вот закры­тие музея-квар­ти­ры Булгакова в Киеве — дру­гой при­мер. Прекрасный музей, заме­ча­тель­ный, дей­стви­тель­но важ­ней­ший адрес Булгакова… При этом мы зна­ем про Булгакова, что к укра­ин­цам он отно­сил­ся высо­ко­мер­но, как к тем, кто дол­жен под­чи­нить­ся рус­ско­му наро­ду и его вели­кой культуре.

То есть вос­пи­ты­вать Прилепина мне не инте­рес­но и, соб­ствен­но гово­ря, это совер­шен­но не нуж­но. Здесь же вопрос не вос­пи­та­ния, а про­го­ва­ри­ва­ния вслух того, о чем мы мно­го лет стыд­ли­во умал­чи­ва­ли. Или пыта­лись нахо­дить неубе­ди­тель­ные объ­яс­не­ния, что­бы выстро­ить кон­текст, оправ­ды­ва­ю­щий те чер­ты наших клас­си­ков, кото­рые не нуж­но было оправ­ды­вать. Мол, в 1919 году то, что писал Булгаков об укра­ин­цах, зна­чи­ло дру­гое, чем зна­чит теперь. Нет, все-таки и тогда это тоже было высо­ко­ме­рие. Вот такой, к сожа­ле­нию, у нас меха­низм рус­ской куль­тур­ной памя­ти. Русскую куль­ту­ру не нуж­но судить и не нуж­но отме­нять. Наоборот, что­бы она не была отме­не­на в той же Украине, нам нуж­но чест­но при­знать свое высо­ко­ме­рие по отно­ше­нию к дру­гим наро­дам, ска­зать, что оно было. Хотя сей­час вооб­ще уже позд­но. Когда пада­ют бом­бы на Украину, стран­но гово­рить: «Да-да, дей­стви­тель­но, вот, ока­зы­ва­ет­ся, Булгаков-то был не такой уж люби­тель укра­ин­ско­го наро­да, а в сти­хо­тво­ре­нии Бродского «На неза­ви­си­мость Украины» выра­же­но высо­ко­мер­ное, недо­пу­сти­мое отно­ше­ние к укра­ин­цам». Лосев в био­гра­фии Бродского, там, где он пишет про это сти­хо­тво­ре­ние, пыта­ет­ся Бродского оправ­дать каким-то обра­зом. Разными спо­со­ба­ми. Ну зачем, зачем это было делать?

Вот если бы тогда мы, фило­ло­ги, боль­ше гово­ри­ли про все это, то потом, может, и чита­те­ли рус­ской лите­ра­ту­ры осо­зна­ли бы что-то вслед за нами? Я не пере­оце­ни­ваю, впро­чем, сте­пень вли­я­ния услов­ных нас на рос­сий­скую ауди­то­рию, но тем не менее. Сейчас-то, конеч­но, уже позд­но. Мы уже погру­зи­лись в воду так, что пузы­ри идут, а все пыта­ем­ся объ­яс­нить, что да, ока­зы­ва­ет­ся, в кораб­ле-то про­бо­и­ны были…

T-i: Может быть, иско­мая про­фес­си­о­наль­ная пер­спек­ти­ва имен­но тут, в том, что мож­но назвать деко­ло­ни­за­ци­ей взгля­да на рус­скую лите­ра­ту­ру? Здесь есть, о чем даль­ше гово­рить, о чем думать…

ОЛ: У меня ощу­ще­ние абсо­лют­но­го тупи­ка. Будущее России как неко­то­ро­го сооб­ще­ства под вопро­сом. Ну, в каком-то виде она будет, но будет ли там вооб­ще место таким раз­го­во­рам — я не знаю.

T-i: Но выяс­нять при­чи­ны этой ката­стро­фы с неиз­беж­но­стью при­дет­ся… Не сто­ит ли про­дол­жать изу­чать рус­скою лите­ра­ту­ру, рус­скую куль­ту­ру хотя бы ради этого?

ОЛ: С одной сто­ро­ны, конеч­но, все это нуж­но делать. С дру­гой сто­ро­ны, поль­за от нас будет, если мы будем это делать про­фес­си­о­наль­но, ска­жем так. Говоря «мы», я имею в виду имен­но фило­ло­гов ─ не пуб­ли­ци­стов, не жур­на­ли­стов, не лите­ра­тур­ных кри­ти­ков. Для меня при­ме­ром высо­ко­про­фес­си­о­наль­но­го взгля­да явля­ет­ся книж­ка Александра Алексеевича Долинина про пуш­кин­ское путе­ше­ствие в Арзрум. Не про­из­но­ся каких-то пуб­ли­ци­сти­че­ских фраз, он отча­сти про это и пишет: как Пушкин смот­рит на Кавказ и поче­му имен­но так.

Но в целом ситу­а­ция тако­ва, что она не рас­по­ла­га­ет к спо­кой­ным иссле­до­ва­ни­ям. Был крен в сто­ро­ну неза­ме­ча­ния про­блем, сей­час будет крен ─ исте­ри­че­ский ─ в обрат­ную сто­ро­ну. И мы опять вме­сто трез­во­го и спо­кой­но­го ана­ли­за полу­чим пока­я­ния, само­раз­об­ла­че­ния и так далее, и так далее. С одной сто­ро­ны, они будут инте­рес­ны для исто­ри­ка, если тако­вой обна­ру­жит­ся. Но, с дру­гой сто­ро­ны, все эти пока­я­ния и само­раз­об­ла­че­ния опять ниче­го тол­ком не объяснят.

T-i: Когда сей­час гово­рят о рус­ской лите­ра­ту­ре, зву­чат два «де»: «деко­ло­ни­за­ция» и «дека­но­ни­за­ция». Не сле­ду­ет ли из выше­ска­зан­но­го, что теперь уже нуж­но гово­рить об аль­тер­на­тив­ном каноне рус­ской литературы?

ОЛ: Здесь сна­ча­ла нуж­но разо­брать­ся, про что мы вооб­ще гово­рим? Если мы гово­рим про общую кон­цеп­цию исто­рии лите­ра­ту­ры, то я могу чест­но ска­зать: новой, ори­ги­наль­ной кон­цеп­ции исто­рии рус­ской лите­ра­ту­ры у меня нет. И я знаю очень мало людей, кото­рые не то что реши­ли эту зада­чу, а даже про­сто попы­та­лись ее решать. Есть такая исто­рия искусств, кото­рую напи­сал заме­ча­тель­ный искус­ство­вед Гомбрих. Так и назы­ва­ет­ся — «История искус­ства». Я про­сто пла­кал от зави­сти, когда ее, читал. Гомбрих заме­ча­тель­но делит исто­рию искус­ства по пери­о­дам, он ана­ли­зи­ру­ет, когда это ему нуж­но, мик­ро­уро­вень, то есть спус­ка­ет­ся и раз­би­ра­ет какую-нибудь кар­ти­ну, а потом сно­ва под­ни­ма­ет­ся, гово­рит про худож­ни­ка. А потом ─ про направ­ле­ния, про общие тен­ден­ции в искус­стве. Ну, я вот тако­го обоб­ща­ю­ще­го тек­ста об исто­рии рус­ской лите­ра­ту­ры не знаю и не пред­став­ляю, кто его вооб­ще мог бы напи­сать. Трудно дека­но­ни­зи­ро­вать, когда канон сво­дит­ся к школь­но­му учеб­ни­ку, и при­чем не само­го луч­ше­го поши­ба. Пусть кто-нибудь сна­ча­ла напи­шет что-нибудь такое, что меня пора­зит и чем я захо­чу вос­поль­зо­вать­ся как кано­ни­че­ской исто­ри­ей рус­ской лите­ра­ту­ры. А потом уж давай­те зани­мать­ся деканонизацией.

T-i: Кажется, и прав­да от систем­ных задач рус­ская фило­ло­гия посте­пен­но ото­шла в сто­ро­ну задач несколь­ко более част­ных. Почему это произошло?

ОЛ: Попробую отве­тить. Большие рус­ские фило­ло­ги стар­ше­го поко­ле­ния, те, кото­рых я еще видел, а с неко­то­ры­ми посчаст­ли­ви­лось и пооб­щать­ся: Юрий Михайлович Лотман, Михаил Леонович Гаспаров, Сергей Сергеевич Аверинцев, Александр Викторович Михайлов, Вячеслав Всеволодович Иванов, Владимир Николаевич Топоров, ну, и так далее ─ реша­ли по-насто­я­ще­му гло­баль­ные зада­чи. Потом при­шли поко­ле­ния, пред­ста­ви­те­ли кото­рых несколь­ко сузи­ли круг сво­их фило­ло­ги­че­ских инте­ре­сов. Но и для них фило­ло­гия была заня­ти­ем очень важ­ным, жиз­нен­но необ­хо­ди­мым, их про­фес­си­о­на­лизм и пер­фек­ци­о­низм про­ти­во­сто­я­ли дема­го­гии, хал­тур­но­сти и сер­виль­но­сти офи­ци­аль­но­го совет­ско­го лите­ра­ту­ро­ве­де­ния. Это был круг еди­но­мыш­лен­ни­ков, круг посвя­щен­ных. А потом наста­ли, безо вся­кой иро­нии, неж­но люби­мые мною девя­но­стые годы. На десять лет в Россию при­шла сво­бо­да ─ это очень-очень важ­но! Но ведь она, дей­стви­тель­но, при­шла «нагая» (если вспом­нить Хлебникова), и мно­гие люди вынуж­де­ны были про­сто выжи­вать. И аль­тер­на­ти­вой гнус­ной совет­ской вла­сти фило­ло­гия пере­ста­ла быть. Хочешь зани­мать­ся исто­ри­ей или поли­то­ло­ги­ей, можешь чест­но зани­мать­ся насто­я­щей, а не лжи­вой совет­ской исто­ри­ей или поли­то­ло­ги­ей. Поэтому мно­гие про­сто из-за денег ушли, а мно­гие пере­ори­ен­ти­ро­ва­лись на дру­гие, более, как ока­за­лось, инте­рес­ные для них заня­тия. А те, кто оста­лись, – им уже не до гло­баль­ных тем было, им бы хоть как-нибудь честь про­фес­сии отсто­ять. Какой уж тут «круг посвя­щен­ных»! Разрозненные куч­ки рас­те­рян­ных моло­дых людей, кото­рые про­сто ниче­го дру­го­го, кро­ме как возить­ся с тек­ста­ми не уме­ют, да и не хотят.

T-i: А вы?

ОЛ: Для меня вооб­ще таких про­блем нико­гда не было. Сейчас вой­на ста­ла для меня тяже­лым испы­та­ни­ем еще и, поми­мо про­че­го, пото­му, что до сих пор ни разу, ни мину­ты пере­до мной не вста­вал вопрос: зачем я этим зани­ма­юсь. Это то, что мне нра­ви­лось, что я умел худо ли, хоро­шо ли ─ делать.

T-i: Что кон­крет­но сей­час изменилось?

ОЛ: Изменилось все. С тех пор как я в 1991 году окон­чил Ленинский педа­го­ги­че­ский, я поти­хо­неч­ку зани­мал­ся сво­им делом, про­дви­гал­ся в про­фес­сии. Был аспи­ран­том ИМЛИ — Института миро­вой лите­ра­ту­ры, потом Николай Алексеевич Богомолов меня позвал пре­по­да­вать на жур­фак МГУ. А в 2011 году Кузьминов, рек­тор Вышки, захо­тел, что­бы в Высшей шко­ле эко­но­ми­ки был фил­фак. Когда меня туда при­гла­си­ли, для меня это было важ­ное собы­тие. Это была коман­да меч­ты, кол­лек­тив, состав­лен­ный из спе­ци­а­ли­стов высо­чай­ше­го уров­ня, еди­но­мыш­лен­ни­ков. Ну, и ─ тоже ведь не послед­ний вопрос ─ я полу­чал очень при­лич­ные день­ги. Собственно, я нико­гда не соби­рал­ся быть и уже не буду ника­ким началь­ни­ком. Поэтому мож­но ска­зать, что я достиг более или менее все­го, чего хотел, и впе­ре­ди было такое, ну, ска­жем так, надеж­ное буду­щее. По всем зако­нам жан­ра, эта исто­рия долж­на была про­дол­жать­ся. Но — нет. Я уехал. Я очень бла­го­да­рен кол­ле­гам из Ташкента, кото­рые меня позва­ли сюда пре­по­да­вать. Однако здесь у меня, конеч­но, совсем дру­гая ситуация.

Начиная с денег, про­дол­жая (это очень важ­но) огром­ной учеб­ной нагруз­кой, кото­рую я взял, ну, про­сто что­бы про­кор­мить свою семью. К тому же меня попро­си­ли здесь читать курс про рус­скую лите­ра­ту­ру вто­рой поло­ви­ны ХХ века, кото­рый я не читал нико­гда. И, с одной сто­ро­ны, это как раз хоро­шо, пото­му что дает воз­мож­ность выхо­да в новую какую-то сфе­ру. А с дру­гой сто­ро­ны ─ это тяже­ло, пото­му что при­хо­дит­ся пере­чи­ты­вать, поми­мо все­го про­че­го, боль­шие объ­е­мы тек­стов. Некоторые из них я про­сто со сту­ден­че­ских лет не читал, а неко­то­рые не читал вообще.

А самое важ­ное ─ пер­спек­ти­вы мои абсо­лют­но неяс­ны. Это про то, что изме­ни­лось в моей жизни.

Что же каса­ет­ся того, что я поте­рял, глав­ное — это воз­мож­ность рабо­тать в мос­ков­ских биб­лио­те­ках. Не хочу ска­зать, что в интер­не­те ниче­го най­ти нель­зя. Кое-что мож­но. Но тем не менее, я про­сто не могу мно­гие вещи про­дол­жать: нет доступ­ных источ­ни­ков. Так что отсут­ствие биб­лио­тек, в первую оче­редь, РГБ, куда я чаще и боль­ше ходил, и, во вто­рую оче­редь, «Исторички» — это, пожа­луй, глав­ная про­фес­си­о­наль­ная потеря.

Ташкент удо­бен тем, что это не Европа и не Америка, куда сей­час с рус­ским пас­пор­том труд­но, или даже невоз­мож­но попасть. Поэтому я все-таки обща­юсь со сво­им папой, кото­ро­му 78 лет уже. Он ко мне при­ле­тал и еще ско­ро при­ле­тит. Конечно, я испы­ты­ваю тос­ку по кру­гу дру­зей, по тому, что­бы не через экран, а гла­за в гла­за с ними общать­ся. Но это в мень­шей сте­пе­ни. Пожалуй, кни­ги — самое тяжелое.

T-i: Но ведь жизнь не оста­нав­ли­ва­ет­ся. Проводятся кон­фе­рен­ции: вот про­грам­ма кон­фе­рен­ции жур­на­ла «Новое лите­ра­тур­ное обо­зре­ние» с вашим уча­сти­ем, жур­на­лы выхо­дят… Не обнадеживает?

ОЛ: Я могу повто­рить толь­ко то, что я уже ска­зал рань­ше. Нас спа­са­ет без­на­деж­ность наше­го поло­же­ния. Мы ничем дру­гим зани­мать­ся не можем, мы ничем дру­гим зани­мать­ся не уме­ем. И мне кажет­ся, что все эти кон­фе­рен­ции и все эти сбор­ни­ки, все эти кни­ги, кото­рые выхо­дят — след­ствие это­го. Мы можем про­во­дить кон­фе­рен­ции, что ж нам еще оста­ет­ся. А если уж мы их про­во­дим, тогда они, конеч­но, долж­ны напол­нять­ся каким-то смыс­лом. Мы долж­ны обсуж­дать на них акту­аль­ные вопро­сы, пытать­ся что-то понять. То есть я думаю, что вот эта без­на­деж­ность наше­го поло­же­ния в каком-то смыс­ле и явля­ет­ся спа­си­тель­ным фак­то­ром, кото­рый сви­де­тель­ству­ет о том, что все не так безнадежно.

Беседовала ЕВГЕНИЯ ВЕЖЛЯН

  20.04.2023