Позиция Социология

«В России мера влиятельности ученого — это мера его виновности»

https://tinyurl.com/t-invariant/2023/03/vakhshtayn/

События 24 фев­ра­ля поста­ви­ли под вопрос глу­бин­ные осно­ва­ния гума­ни­тар­ных и соци­аль­ных дис­ци­плин, иссле­ду­ю­щих Россию, их raison d’etre. Как и зачем теперь зани­мать­ся рус­ски­ми лите­ра­ту­рой, исто­ри­ей, обще­ством? Возможен ли мето­до­ло­ги­че­ский пере­смотр осно­ва­ний соот­вет­ству­ю­щих дис­ци­плин? Изучать Россию в све­те все­го про­ис­шед­ше­го? Переключиться на дру­гие объ­ек­ты рас­смот­ре­ния? Или вопрос вооб­ще дол­жен быть постав­лен ради­каль­но ина­че, и дело не в материале?

О том, что про­ис­хо­дит с Russian Studies, мож­но ли най­ти ресурс для про­дол­же­ния рабо­ты в сло­жив­ших­ся усло­ви­ях, и о том, како­ва мера ответ­ствен­но­сти соци­аль­ных уче­ных за то, что про­изо­шло, рас­суж­да­ет про­фес­сор факуль­те­та соци­аль­ных наук МВСШЭН (Шанинки) Виктор Вахштайн, кото­рый еще до нача­ла втор­же­ния в Украину был вынуж­ден поки­нуть Россию. В 2022 году Виктор Вахштайн был вне­сен Министерством юсти­ции РФ в спи­сок ино­стран­ных агентов.

T-i: После 24 фев­ра­ля изме­ни­лось поле нау­ки в России и поле наук, изу­ча­ю­щих Россию, Russian Studies. Это поста­ви­ло перед нами ряд очень слож­ных про­блем, о кото­рых и хоте­лось бы побе­се­до­вать с вами сего­дня. Прежде все­го, как вы види­те эти трансформации?

BB: Давайте сна­ча­ла зада­дим коор­ди­на­ты. Что мы назы­ва­ем «руси­сти­кой», «Russian studies» или, шире, «иссле­до­ва­ни­я­ми на рос­сий­ском мате­ри­а­ле»? Есть четы­ре моде­ли транс­ля­ции зна­ния, свя­зан­ные с этим полем (неза­ви­си­мо от того, пони­ма­ем ли мы его узко как «руси­сти­ку» или пре­дель­но широ­ко). Сформировались они задол­го до 24 февраля.

Первая модель — рабо­та с рос­сий­ским мате­ри­а­лом для его транс­ля­ции услов­но­му «запад­но­му» чита­те­лю. И здесь паль­ма пер­вен­ства при­над­ле­жит исто­ри­кам с лите­ра­ту­ро­ве­да­ми. Группа людей — очень неболь­шая, учи­ты­вая огра­ни­чен­ный инте­рес к «рос­сий­ско­му насле­дию» в гло­баль­ном ака­де­ми­че­ском мире — высту­па­ет в каче­стве офи­ци­аль­ных диле­ров и дис­три­бью­то­ров. Коллеги, кото­рые этим зани­ма­ют­ся, в боль­шин­стве сво­ем уже «well established» в хоро­ших аме­ри­кан­ских и евро­пей­ских уни­вер­си­те­тах. У них тес­ные свя­зи с Россией. Они ино­гда пишут в соав­тор­стве с рос­сий­ски­ми уче­ны­ми, име­ю­щи­ми непо­сред­ствен­ный доступ к «полю»: к архи­вам или к социо­ло­ги­че­ским дан­ным (осо­бен­но если речь идет о ста­рой доб­рой сове­то­ло­гии в новой упа­ков­ке). Кстати, в рос­сий­ском ака­де­ми­че­ском про­стран­стве суще­ство­ва­ла похо­жая модель одно­сто­рон­ней транс­ля­ции в отно­ше­нии Северной Кореи или Монголии. Были «офи­ци­аль­ные спе­ци­а­ли­сты» и «упол­но­мо­чен­ные экс­пер­ты» по этим странам.

Вторая модель — иссле­до­ва­ния рос­сий­ско­го мате­ри­а­ла рос­сий­ски­ми уче­ны­ми для рос­сий­ских чита­те­лей. Результаты таких изыс­ка­ний транс­ли­ро­ва­лись либо в пре­по­да­ва­ние, либо в ака­де­ми­че­ские пуб­ли­ка­ции (бла­го, в России до недав­не­го вре­ме­ни ака­де­ми­че­ские жур­на­лы были непод­цен­зур­ны­ми), либо — в спе­ци­аль­ных слу­ча­ях — в поли­ти­че­ские доку­мен­ты для «лиц, при­ни­ма­ю­щих реше­ния». Впрочем, такая модель боль­ше свя­за­на с при­клад­ны­ми иссле­до­ва­ни­я­ми и куда мень­ше — с гума­ни­та­ри­сти­кой. Хотя пред­ста­ви­те­ли соци­аль­ных наук рабо­та­ли и в пер­вой, и во вто­рой логике.

Третья модель — пря­мая про­ти­во­по­лож­ность пер­вой. Исследователи рабо­та­ют с «запад­ным» мате­ри­а­лом (тео­ри­я­ми, дан­ны­ми, мето­ди­че­ски­ми реше­ни­я­ми) и транс­ли­ру­ют его «внутрь» стра­ны, зани­ма­ясь, в сущ­но­сти, пере­во­дом. Правда, пере­во­дом в широ­ком смыс­ле. Иногда в резуль­та­те тако­го пере­во­да рож­да­лось что-то по-насто­я­ще­му оригинальное.

Четвертая модель — иде­ал есте­ствен­ных наук. Исследователи, физи­че­ски оста­ва­ясь в России, пуб­ли­ку­ют­ся в нор­маль­ных англо­языч­ных жур­на­лах с иссле­до­ва­ни­я­ми, к России ника­ко­го отно­ше­ния не име­ю­щи­ми. Это, кажет­ся, музей­ная ред­кость в наших дисциплинах.

Russian studies в чистом виде — толь­ко пер­вая модель. Предыдущие 20 лет я рабо­тал пре­иму­ще­ствен­но в тре­тьей (реже — во вто­рой) логи­ке. Теории, кото­рым посвя­ще­ны мои кни­ги, — это «запад­ные» тео­рии, пере­ве­ден­ные для рос­сий­ских кол­лег и при­ве­ден­ные к рос­сий­ским реа­ли­ям, рабо­та­ю­щие на рос­сий­ских кей­сах. «Евробарометр в России», кото­рым я 10 лет руко­во­дил, это евро­пей­ский про­ект на рос­сий­ском мате­ри­а­ле. Так Теодор Шанин в свое вре­мя запро­грам­ми­ро­вал нашу иссле­до­ва­тель­скую шко­лу: делать миро­вую нау­ку на рус­ском язы­ке. В каком-то смыс­ле это анти-Russian studies.

T-i: То есть то, что вы не зани­ма­е­тесь руси­сти­кой — доста­точ­но прин­ци­пи­аль­ная для вас история? 

BB: Может быть, не столь­ко прин­ци­пи­аль­ная, сколь­ко поко­лен­че­ская. У тех, кто при­шел в нау­ку лет на 10-15 рань­ше меня (нака­нуне рас­па­да Союза или сра­зу после) выбор был неза­вид­ный: либо ты сра­зу уез­жа­ешь, инте­гри­ру­ешь­ся в «нор­маль­ную ака­де­мию» и зани­ма­ешь пози­цию «офи­ци­аль­но­го диле­ра рус­ско­го мате­ри­а­ла», либо оста­ешь­ся на руи­нах абсур­да в ожи­да­нии чуда. Мое поко­ле­ние социо­ло­гов учи­лось у тех, кто в 90-е ака­де­ми­че­ски соци­а­ли­зи­ро­ва­лись в Европе, но вер­ну­лись в Россию. У нас уже были новые уни­вер­си­те­ты — Шанинка и Европейский. Эмиграция боль­ше не была един­ствен­ной раци­о­наль­ной стра­те­ги­ей, един­ствен­ным спо­со­бом зани­мать­ся исследованиями.

Те, кто уехал в 90-е, столк­ну­лись с мас­сой пре­пят­ствий. Первое, чем при­шлось пожерт­во­вать — сво­и­ми науч­ны­ми инте­ре­са­ми. Единицам повез­ло, и они впи­са­лись в гло­баль­ное поле Russian studies, рас­ска­зы­вая англо­языч­ной ауди­то­рии о бес­смерт­ной рус­ской лите­ра­ту­ре и кро­ва­вой рус­ской исто­рии. А если вы при этом были социо­ло­гом? Ну… мож­но было писать про бан­ди­тизм, оли­гар­хов или нефор­маль­ную эко­но­ми­ку. На худой конец — про поли­ти­че­ские реа­лии рос­сий­ско­го пере­ход­но­го пери­о­да и нелег­кий тран­зит к демократии.

Я, к сты­ду сво­е­му, не был ни исто­ри­ком, ни лите­ра­ту­ро­ве­дом. Быть дис­три­бью­то­ром «социо­ло­ги­че­ско­го мате­ри­а­ла» про Россию в бри­тан­ском уни­вер­си­те­те не хоте­лось совсем. Моя пер­вая тема — исто­рия мик­ро­со­цио­ло­гии и эпи­сте­мо­ло­гия соци­аль­ных наук. Да и пози­ция про­све­щен­но­го индей­ца, про­да­ю­ще­го евро­пей­цам бусы от име­ни сво­е­го пле­ме­ни, мне не улыбалась.

Поэтому выбор мой во мно­гом опре­де­ли­ла Шанинка со сво­ей мис­си­ей нача­ла 2000-х: фор­ми­ро­ва­ние сооб­ще­ства запад­но-ори­ен­ти­ро­ван­ных, но при этом пишу­щих пре­иму­ще­ствен­но по-рус­ски уче­ных, кото­рые, рабо­тая в России, могут про­из­ве­сти что-то осмыс­лен­ное в рам­ках акту­аль­ной тео­ре­ти­че­ской дис­кус­сии вне России. Это была зада­ча пере­во­да и транс­ля­ции, но так­же – созда­ния ново­го тео­ре­ти­че­ско­го «язы­ка» на рус­ском. Потом при­о­ри­те­ты сме­сти­лись. В сле­ду­ю­щем за мной шанин­ском поко­ле­нии цен­ность рус­ско­го язы­ка зако­но­мер­но снижалась.

T-i: Изменилось ли что-то с этой клас­си­фи­ка­ци­ей и с вашей пози­ци­ей после 24 фев­ра­ля? Насколько при­ня­тая вами линия все еще может быть востребована? 

BB: В этом и иро­ния. Русистика или Russian Studies ока­за­лись более-менее в выиг­ры­ше. Потому что с вопро­сом «Что же имен­но про­ис­хо­дит в России?» обра­ти­лись к тем, кто успел стать экс­пер­том до 24 фев­ра­ля. Не к тем, кто уехал из стра­ны в свя­зи с репрес­си­я­ми или вой­ной, а имен­но к тем, кто уже, так или ина­че, был инте­гри­ро­ван в уни­вер­си­тет­ское сооб­ще­ство в каче­стве экс­пер­та по России. И если до это­го такие экс­пер­ты порой чув­ство­ва­ли свою невос­тре­бо­ван­ность, и гово­ри­ли, что Россия сей­час нико­го не инте­ре­су­ет, в отли­чие от, напри­мер, Ближнего Востока (куда ухо­ди­ло финан­си­ро­ва­ние, кафед­ры, гран­ты и став­ки), то сей­час кол­ле­ги вос­пря­ли духом: «Путин сно­ва сде­лал наш объ­ект акту­аль­ным!». Политологам, социо­ло­гам, иссле­до­ва­те­лям медиа повез­ло боль­ше. Филологам при­хо­дит­ся дока­зы­вать, что эта акту­а­ли­за­ция к ним тоже отно­сит­ся — напри­мер, тра­тить свои силы и вре­мя сво­их чита­те­лей на бес­ко­неч­ные опу­сы о «при­ро­де рус­ско­го коло­ни­а­лиз­ма на при­ме­ре твор­че­ства Бродского» или о «циниз­ме как куль­тур­ном импе­ра­ти­ве в рома­нах позд­не­го Пелевина». Я дру­жу с неко­то­ры­ми — бес­ко­неч­но талант­ли­вы­ми и обра­зо­ван­ны­ми — иссле­до­ва­те­ля­ми из этой когор­ты, поэто­му про­сто ста­ра­юсь не читать того, что они пишут об «ответ­ствен­но­сти рус­ской культуры».

Четвертая модель мало изме­ни­лась. Люди физи­че­ски нахо­ди­лись в России, но были встро­е­ны в иссле­до­ва­тель­ские про­ек­ты, к России не име­ю­щие отно­ше­ния. Они про­сто сме­ни­ли лока­цию и про­дол­жа­ют вести ака­де­ми­че­скую рабо­ту из дру­гих мест.

Как мне кажет­ся, основ­ной удар при­шел­ся по вто­рой и тре­тьей моде­ли. Вторая логи­ка — делать иссле­до­ва­ния в России, на рос­сий­ском мате­ри­а­ле и для рус­ско­языч­ных чита­те­лей — дис­кре­ди­ти­ро­ва­на. Особенно в стане социо­ло­гов, поли­то­ло­гов и эко­но­ми­стов. Социологам-эмпи­ри­кам ска­за­ли пря­мым тек­стом: «Вы все эти годы соби­ра­ли дан­ные, ана­ли­зи­ро­ва­ли их, пуб­ли­ко­ва­лись в России и пре­по­да­ва­ли, но дела­ли это без ува­же­ния к рос­сий­ской госу­дар­ствен­но­сти. Нет лояль­но­сти — нет нау­ки». Кто-то уехал и сей­час мучи­тель­но пыта­ет­ся впи­сать­ся в ака­де­ми­че­ский рынок в рам­ках пер­вой или чет­вер­той моде­ли. Кто-то при­сяг­нул и полу­чил в каче­стве бону­са про­ек­ты уехав­ших. Кто-то остал­ся в России во «внут­рен­ней эми­гра­ции», наде­ясь, что им не при­пом­нят былой вли­я­тель­но­сти, осо­бен­но, если их иссле­до­ва­ния исполь­зо­ва­лись в поли­ти­че­ских играх. Как извест­но, в России мера вли­я­тель­но­сти – это мера винов­но­сти. Чем бли­же иссле­до­ва­те­ли были к вла­сти (а это отли­чи­тель­ный при­знак имен­но вто­рой моде­ли), тем выше для них риск оста­вать­ся в России при усло­вии нелояльности.

Для тре­тьей же моде­ли 24 фев­ра­ля ста­ло кра­хом. И мораль­ным, и ака­де­ми­че­ским. В России такая рабо­та по под­дер­жа­нию оази­сов нор­маль­ной нау­ки теперь авто­ма­ти­че­ски счи­та­ет­ся под­ры­вом усто­ев. Социологи тре­тьей моде­ли так и вовсе — пого­лов­но аген­ты тле­твор­но­го запад­но­го вли­я­ния. Но и «офи­ци­аль­ные дис­три­бью­то­ры зна­ния о России» в Европе вос­при­ни­ма­ют кол­лег-рело­кан­тов как аген­тов мос­ко­вит­ской импе­рии. Эти «дис­три­бью­то­ры» чув­ству­ют себя вполне ком­форт­но, оста­ва­ясь чле­на­ми ред­кол­ле­гий рос­сий­ских жур­на­лов, парал­лель­но пуб­ли­куя полу­а­но­ним­ные ста­тьи об опас­но­стях, кото­рые таит в себе эта новая вол­на ака­де­ми­че­ской мигра­ции для евро­пей­ских уни­вер­си­те­тов. Russian studies ока­за­лись любо­пыт­ным источ­ни­ком англо­языч­ных доно­сов на рус­ско­языч­ных ученых-иммигрантов.

T-i: Это ответ на вопрос, что для вас про­изо­шло после 24 февраля? 

BB: Да. Это крах и мое­го жиз­нен­но­го про­ек­та — созда­ния акту­аль­ной, запад­ной, евро­пей­ской up to date соци­аль­ной нау­ки на рус­ском язы­ке. Мы что-то успе­ли за 20 лет. Не мно­го. Но и не мало.

T-i: Тогда тут две вет­ки. Первая: воз­мо­жен ли для вас какой-то новый про­ект, и если воз­мо­жен, то из каких ресур­сов, и не нуж­но ли поду­мать о каком-то новом целе­по­ла­га­нии? Вторая свя­за­на с тем, что такое вооб­ще пост­со­вет­ская гума­ни­тар­ная нау­ка. Можно, навер­ное, ска­зать, что она была таким про­ек­том, кото­рый сооб­ще­ство стро­и­ло в оттал­ки­ва­нии от совет­ской моде­ли. Насколько это дви­же­ние было резуль­та­тив­ным? Была ли в ито­ге постро­е­на «дру­гая нау­ка»? Удалось ли осво­бо­дить­ся от совет­ско­го наследства? 

BB: Давайте тогда со вто­рой вет­ки. Тут у соци­аль­ных и гума­ни­тар­ных наук раз­ная исто­ри­че­ская дина­ми­ка. У гума­ни­тар­ных дис­ци­плин в 90-е дей­стви­тель­но была цель осво­бо­дить­ся от инер­ции совет­ской нау­ки с ее идео­ло­ги­че­ским пафо­сом и зубо­дро­би­тель­ной арха­и­кой. Кажется, уда­лось. Где-то луч­ше, где-то хуже. Возникли новые гума­ни­тар­ные жур­на­лы («НЛО»), новое поко­ле­ние авто­ров и чита­те­лей, новый тип инсти­ту­ций. Но все это про­дол­же­ние «пост­со­вет­ско­го» гума­ни­тар­но­го про­ек­та 90-х. Здесь, кажет­ся, не было вто­рой рево­лю­ции — анти-пост­со­вет­ско­го пово­ро­та. (Впрочем, воз­мож­но, я про­сто пло­хо знаю гума­ни­тар­ную кухню.)

В социо­ло­гии «пост­со­вет­ский» пери­од завер­шил­ся к кон­цу 2000-х. Отчасти из-за поко­лен­че­ско­го кон­флик­та, отча­сти… про­сто выдох­ся. Двадцать лет социо­ло­ги пуга­ли кол­лег фигу­рой «совет­ско­го чело­ве­ка», пыта­лись давать сове­ты вла­сти, извер­га­ли пото­ки пафос­ной пуб­ли­ци­сти­ки, выда­ва­ли за резуль­та­ты науч­ных иссле­до­ва­ний линей­ные рас­пре­де­ле­ния опро­сов обще­ствен­но­го мне­ния. За это вре­мя вырос­ло новое поко­ле­ние людей, кото­рые бла­го­да­ря рас­ши­ря­ю­щим­ся ака­де­ми­че­ским оази­сам езди­ли на кон­фе­рен­ции, пуб­ли­ко­ва­лись на англий­ском, осва­и­ва­ли про­дви­ну­тые мето­ды ана­ли­за дан­ных, раз­би­ра­лись в тео­ре­ти­че­ских дис­кус­си­ях. Им было неин­те­рес­но слу­шать про тяже­лое насле­дие тота­ли­та­риз­ма под видом резуль­та­тов ака­де­ми­че­ской рабо­ты. Постсоветская социо­ло­гия как про­ект была несов­ме­сти­ма с иде­ей нор­маль­ной соци­аль­ной науки.

Поэтому рос­сий­ские (а не пост­со­вет­ские) шко­лы фор­ми­ро­ва­лись вокруг тех, кто, про­ве­дя 90-е годы в запад­ной ака­де­мии, вер­нул­ся к нача­лу 2000-х. Так, оте­че­ствен­ная соци­аль­ная нау­ка пере­ста­ла быть аре­ной поли­ти­че­ско­го про­ти­во­сто­я­ния «запад­ни­ков» и «сла­вя­но­фи­лов», став про­стран­ством тео­ре­ти­че­ских спо­ров меж­ду мик­ро- и мак­ро­со­цио­ло­ги­ей, куль­тур­со­цио­ло­ги­ей и этно­ме­то­до­ло­ги­ей, тео­ри­ей фрей­мов и тео­ри­ей прак­тик. Все это ста­ло воз­мож­ным бла­го­да­ря «тре­тьей моде­ли», моде­ли трансляции.

T-i: Можно ли назвать ее колониальной? 

BB: Давайте про­ве­дем мыс­лен­ный экс­пе­ри­мент. Вот у вас есть ситу­а­ция круп­но­го спе­ци­а­ли­ста по Russian studies из неболь­шо­го уни­вер­си­те­та на окра­ине Европы. Он явля­ет­ся офи­ци­аль­ным диле­ром «рос­сий­ской куль­ту­ры» где-нибудь в Дании, пери­о­ди­че­ски быва­ет в России, высту­па­ет на офи­ци­оз­ных кон­фе­рен­ци­ях, выпи­ва­ет с рос­сий­ски­ми ака­де­ми­че­ски­ми мэт­ра­ми, вхо­дит в их сове­ты, ассо­ци­а­ции и ред­кол­ле­гии, парал­лель­но ведет неустан­ную борь­бу с импе­ри­а­лиз­мом, про­па­ган­ди­руя здо­ро­вый пост­ко­ло­ни­аль­ный под­ход. Его зна­ние России обес­пе­че­но рабо­той десят­ка более моло­дых кол­лег в рос­сий­ских уни­вер­си­те­тах, кото­рые снаб­жа­ют его «мате­ри­а­лом». В Дании он экс­перт по России бла­го­да­ря свя­зям в «поле», в России — репре­зен­тант «насто­я­щей запад­ной ака­де­мии». В выс­шей сте­пе­ни рас­про­стра­нен­ная прак­ти­ка двой­но­го представительства.

Вторая ситу­а­ция: у вас есть спе­ци­а­лист по куль­тур­со­цио­ло­гии где-нибудь в Высшей шко­ле эко­но­ми­ки. Поучившись в уни­вер­си­те­тах Европы и опуб­ли­ко­вав деся­ток ста­тей в топо­вых жур­на­лах, он созда­ет свой иссле­до­ва­тель­ский центр, кото­рый быст­ро ока­зы­ва­ет­ся «фор­по­стом» Йельской социо­ло­ги­че­ской шко­лы в Москве. Благодаря ему в России появ­ля­ет­ся актив­ная груп­па моло­дых иссле­до­ва­те­лей и преподавателей.

Кто из них более коло­ни­а­лен? Бодрый пост­ко­ло­ни­а­лист, пуб­ли­ку­ю­щий на англий­ском обоб­щен­ные пере­ска­зы тек­стов сво­их рос­сий­ских кол­лег о тяго­тах про­вин­ци­аль­ной жиз­ни? Или «агент запад­но­го вли­я­ния», кото­рый при­шел в «стра­ну род­ных осин» с «чуже­род­ны­ми аме­ри­кан­ски­ми тео­ри­я­ми»? Иронично, что когда вто­рой будет вынуж­ден все бро­сить и экс­трен­но рело­ци­ро­вать­ся, пер­вый опуб­ли­ку­ет текст о том, как пона­е­хав­шие рус­ские уче­ные сей­час попы­та­ют­ся пере­не­сти свои коло­ни­аль­ные замаш­ки в евро­пей­скую ака­де­мию, вос­про­из­ве­дя здесь «Москву двухтысячных».

Теперь корот­ко отве­чу на ваш пер­вый вопрос — про «что делать?». Развилка про­стая. Мы все с боль­ши­ми или мень­ши­ми поте­ря­ми можем инте­гри­ро­вать­ся в нау­ку при­ни­ма­ю­щих стран. Мы все можем как-то про­дол­жать свое ака­де­ми­че­ское суще­ство­ва­ние: пода­вать­ся на гран­ты, пере­бе­гать со ста­жи­ров­ки на ста­жи­ров­ку, с одной вре­мен­ной пози­ции на дру­гую. Рано или позд­но все ося­дут в при­лич­ных местах. Кто-то бла­го­по­луч­но будет рабо­тать в чет­вер­той моде­ли, кто-то — в пер­вой. В этом у меня нет сомне­ний. Ну, либо пытать­ся пере­со­брать воз­ник­шие за послед­ние 20 лет интел­лек­ту­аль­ные сооб­ще­ства в новых условиях.

Здесь нет уни­вер­саль­но­го рецеп­та или гото­во­го отве­та. Мы все сей­час про­хо­дим тест на «тер­ми­наль­ные цен­но­сти». Сказать: «Все, я отрях­нул с ног сво­их прах рос­сий­ской ака­де­мии», будет в каком-то смыс­ле озна­чать, что ниче­го цен­но­го за эти годы в России созда­но не было. Отцы-осно­ва­те­ли вро­де Теодора Шанина постро­и­ли свои горо­да в диких усло­ви­ях, созда­ли там оча­ги циви­ли­за­ции, но зима уже насту­пи­ла: белые ходо­ки про­рва­лись за сте­ну и пора отсту­пать на юг. Для тех, кто отсту­пить успел, еще не все поте­ря­но, жизнь про­дол­жа­ет­ся. Я пони­маю эту логи­ку. Просто не готов под ней под­пи­сать­ся. Пока.

Ближайшие годы я потра­чу на попыт­ки кол­лек­тив­ной рело­ка­ции. Пересборку шанин­ско­го сооб­ще­ства в виде сети иссле­до­ва­тель­ских цен­тров и обра­зо­ва­тель­ных про­грамм. Сложившаяся за два­дцать послед­них лет шанин­ская ака­де­ми­че­ская куль­ту­ра сто­ит того, что­бы попы­тать­ся ее не поте­рять в вих­ре ново­го пере­се­ле­ния народов.

T-i: Вопрос в том, что вопро­из­во­ди­мо, какие зер­на мы пере­са­дим на новую почву… 

BB: Ответ име­ет отно­ше­ние и к иссле­до­ва­ни­ям, и к соци­аль­ной обо­лоч­ке иссле­до­ва­ний. Что каса­ет­ся иссле­до­ва­ний, про­ще тем, кто рабо­та­ет с фун­да­мен­таль­ны­ми про­ек­та­ми. Если вы зани­ма­е­тесь мик­ро­со­цио­ло­ги­че­ским изу­че­ни­ем тех­ни­че­ски опо­сре­до­ван­ных вза­и­мо­дей­ствий, то резуль­та­ты ваших иссле­до­ва­ний не при­вя­за­ны к России. Они либо име­ют цен­ность в любых куль­тур­ных кон­текстах, либо — ни в каких. На моем факуль­те­те в Шанинке боль­шая часть моло­дых про­фес­со­ров рабо­та­ли имен­но в такой логи­ке. Но есть дру­гая груп­па — те, кто име­ли дело с акту­аль­ным рос­сий­ским эмпи­ри­че­ским мате­ри­а­лом. Например, с инсти­ту­ци­о­наль­ной транс­фор­ма­ци­ей школ, иссле­дуя про­цес­сы их поли­ти­за­ции. Или с вос­при­я­ти­ем тех­но­ло­ги­че­ских инно­ва­ций — рож­де­ни­ем новой «тех­но­ло­ги­че­ской рели­гии» 2010-х. Или с «Евробарометром в России» — изу­че­ни­ем уста­но­вок и пове­ден­че­ских стра­те­гий боль­ших соци­аль­ных групп. Эти дан­ные пока не утра­ти­ли акту­аль­ность, но они стре­ми­тель­но устаревают…

T-i: То есть те, кто спо­соб­ны рабо­тать с социо­ло­ги­че­ской эмпи­ри­кой, теперь вне стра­ны и нахо­дят­ся вне сво­е­го поля. И у них есть то, что на тот момент, когда все закон­чи­лось, было собра­но. Эти дан­ные стре­ми­тель­но теря­ют цен­ность, и…

BB: И поэто­му, если нет акти­ва в виде фун­да­мен­таль­ной нау­ки, но есть жела­ние сохра­нить связь с рос­сий­ской эмпи­ри­кой: про­дол­жать ее соби­рать, смот­реть дина­ми­ку, что и как поме­ня­лось после 24 фев­ра­ля — делать это им крайне слож­но. Впрочем, тео­ре­ти­че­ские и мето­ди­че­ские нара­бот­ки, остав­ши­е­ся от преды­ду­ще­го пери­о­да, нику­да не делись. Одна моя быв­шая сту­дент­ка (а впо­след­ствии сти­пен­ди­ат­ка Оксфордского фон­да и кол­ле­га по факуль­те­ту) изу­ча­ла бурят­ских шама­нов, моде­ли их само­ор­га­ни­за­ции, раз­ные стра­те­гии вза­и­мо­дей­ствия с вла­стью. Опубликовала несколь­ко инте­рес­ных, тео­ре­ти­че­ски нагру­жен­ных ста­тей в англо­языч­ных жур­на­лах. (Ей уда­лось изящ­но соеди­нить антро­по­ло­ги­че­скую тео­рию сооб­ществ с социо­ло­ги­че­ской тео­ри­ей фрей­мов.) Перебравшись в Израиль, она не ста­ла заме­нять одну рели­ги­оз­ную груп­пу дру­гой, как это пред­ла­га­ли сде­лать кол­ле­ги из при­гла­сив­ше­го ее уни­вер­си­те­та. Она исполь­зо­ва­ла ту же иссле­до­ва­тель­скую опти­ку, но теперь для изу­че­ния изра­иль­ской бюро­кра­тии: сде­ла­ла про­ект «антро­по­ло­гия МВД». Что-то вро­де «пле­ме­на работ­ни­ков пас­порт­ных столов».

Это то, что каса­ет­ся содер­жа­ния социо­ло­ги­че­ских иссле­до­ва­ний. Эмпирика не транс­фе­ра­бель­на. «Поле» нель­зя увез­ти с собой. Можно увез­ти те тео­ре­ти­че­ские и мето­ди­че­ские инно­ва­ции, нара­бот­ки, «ходы», кото­рые поз­во­ля­ли с этим «полем» рабо­тать. Но эти нара­бот­ки и «ходы» появ­ля­лись во вполне опре­де­лен­ной и нети­пич­ной для рос­сий­ских уни­вер­си­те­тов интел­лек­ту­аль­ной сре­де. Среде гер­ме­тич­ных маги­стра­тур на 20 чело­век с пол­но­стью сво­бод­ным выбо­ром изу­ча­е­мых пред­ме­тов. С кур­са­ми, кото­рые про­фес­сор чита­ет для 5-10 выбрав­ших его сту­ден­тов, делит­ся сво­и­ми иссле­до­ва­ни­я­ми, пока­зы­ва­ет, как они устро­е­ны. Работой в соав­тор­стве про­фес­со­ров и маги­стран­тов с пуб­ли­ка­ци­я­ми несколь­ких общих ста­тей после окон­ча­ния уни­вер­си­те­та. С выезд­ны­ми четы­рех­днев­ны­ми интен­си­ва­ми, где, соб­ствен­но, не столь­ко через риту­а­лы, сколь­ко через нефор­маль­ные неиерар­хич­ные дове­ри­тель­ные свя­зи и соби­ра­ет­ся сооб­ще­ство. С кол­лек­тив­ны­ми ана­ли­ти­че­ски­ми чте­ни­я­ми тек­стов. С семи­на­ра­ми, где, соб­ствен­но, и рож­да­ют­ся все эти мето­ди­че­ские и тео­ре­ти­че­ские при­е­мы, поз­во­ля­ю­щие соеди­нить акту­аль­ную запад­ную дис­кус­сию с рос­сий­ским мате­ри­а­лом. Это шко­ла в соб­ствен­ном смыс­ле сло­ва. Но шко­ла — это не иссле­до­ва­ние. Это соци­аль­ная обо­лоч­ка, кон­струк­тор­ский цех, где про­из­во­дят­ся инстру­мен­ты буду­щих исследований.

T-i: А есть ли что-то, о чем мож­но было бы ска­зать как о фун­да­мен­таль­ном вкла­де новой рос­сий­ской нау­ки в мировую? 

BB: Нет. Фундаментальная нау­ка не может быть рос­сий­ской или фран­цуз­ской. Она либо нау­ка, либо нет. Национальным может быть толь­ко «мате­ри­ал» и язык, на кото­ром она создается.

T-i: Но мы пом­ним эпо­ху, когда в рус­ской гума­ни­тар­ной нау­ке рож­да­лись тео­рии, кото­рые ока­за­ли вли­я­ние на всю исто­рию гума­ни­та­ри­сти­ки ХХ века. Послереволюционный пери­од поро­дил, ну, хотя бы вели­кую шко­лу рус­ских фор­ма­ли­стов и не толь­ко ее. Потом это дви­же­ние было подав­ле­но сило­вым обра­зом, а в 1990-е, когда все опять ста­ло “мож­но”, так и не уда­лось вер­нуть этот темп, вер­нуть­ся к это­му состо­я­нию, хотя такие настро­е­ния были. Почему? 

BB: Этот вопрос луч­ше адре­со­вать спе­ци­а­ли­стам по исто­рии гума­ни­тар­ных наук. У социо­ло­гии была иная дина­ми­ка. Здесь в 90-е нече­го было воз­вра­щать. Потому что не было в ана­мне­зе ни фор­ма­ли­стов, ни Выготского. Задача изна­чаль­но ста­ви­лась Шаниным ско­рее в про­све­ти­тель­ском моду­се: что­бы рос­сий­ские уче­ные гово­ри­ли на том же тео­ре­ти­че­ском язы­ке, что и их запад­ные кол­ле­ги, мог­ли транс­ли­ро­вать зна­ния, полу­чен­ные в России, на Запад, и мог­ли транс­ли­ро­вать миро­вые дис­кус­сии в Россию. Рождение новой интел­лек­ту­аль­ной сре­ды про­изо­шло позд­нее. Через под­со­еди­не­ние мно­же­ства эле­мен­тов, кото­рых не было в «исход­ни­ке». Те же мно­го­ча­со­вые семи­на­ры по кол­лек­тив­но­му чте­нию одно­го тео­ре­ти­че­ско­го тек­ста. С поис­ком скры­тых пара­док­сов, про­бле­ма­ти­за­ци­ей, очер­чи­ва­ни­ем аль­тер­на­тив­ных интер­пре­та­ций и выхо­дом на пере­с­бор­ку зало­жен­ных в нем кон­цеп­ту­аль­ных схем. Казалось бы – про­сто обра­зо­ва­тель­ная прак­ти­ка, еще один тек­сто­цен­трич­ный фор­мат. Но потом та же модель вос­про­из­во­дит­ся на выезд­ных иссле­до­ва­тель­ских интен­си­вах, толь­ко теперь объ­ек­том ста­но­вит­ся не тео­ре­ти­че­ский текст, а собран­ный эмпи­ри­че­ский мате­ри­ал. Академическая жизнь рутин­на и бед­на фор­ма­та­ми, фрей­ма­ми ком­му­ни­ка­ции. В «оази­сах» вро­де Шанинки созда­ва­лись новые фор­ма­ты. Хотя сами по себе они лишь соци­аль­ная обо­лоч­ка, фор­ма иссле­до­ва­тель­ской жизни.

T-i: То есть это инсти­ту­ци­о­наль­ные формы? 

BB: Нет. Институциональные фор­мы — это штат­ное рас­пи­са­ние, став­ки и тому подоб­ное. Речь идет о нефор­маль­ных вещах, свя­зан­ных со сти­ля­ми мыш­ле­ния, фрей­ма­ми ком­му­ни­ка­ции вро­де ана­ли­ти­че­ских чте­ний. Все инно­ва­ции, кото­рые были созда­ны за эти 20 лет, как мини­мум, в той части, про кото­рую я могу гово­рить, каса­лись фор­мы, а не содер­жа­ния. Содержание же было вполне кон­вен­ци­о­наль­ным. Что в рус­ско-, что в англо­языч­ных публикациях.

T-i: Вы хоти­те ска­зать, что спо­со­бы вза­и­мо­дей­ствия внут­ри сооб­ще­ства вро­де лет­них школ и ана­ли­ти­че­ских чте­ний и были той наход­кой, кото­рую мож­но транспонировать? 

BB: Да, я бы ска­зал, что само сооб­ще­ство и спо­соб его суще­ство­ва­ния: его прак­ти­ки, фор­мы жиз­ни — были клю­че­вой инно­ва­ци­ей. То есть основ­ные отли­чия той же Шанинки, по срав­не­нию с поро­див­шим ее Манчестерским уни­вер­си­те­том, каса­ют­ся фор­мы, а не содер­жа­ния. И эти фор­мы вышли в ито­ге дале­ко за пре­де­лы шанин­ских стен. В семи­на­ры Оксфордского фон­да или выезд­ные шко­лы Фонда Гайдара. Во фрей­ме шанин­ско­го ана­ли­ти­че­ско­го чте­ния в 2018-м году рабо­та­ли кол­ле­ги более чем в 10 горо­дах РФ.

T-i: Насколько мы вооб­ще можем транс­по­ни­ро­вать тако­го рода вещи за пре­де­лы России? 

BB: Хотел бы я знать…

T-i: Эти прин­ци­пы орга­ни­за­ции науч­ной ком­му­ни­ка­ции, о кото­рых мы гово­рим, рабо­та­ют так, что они выго­ра­жи­ва­ют неко­то­рую тер­ри­то­рию на про­сто­рах рос­сий­ской вузов­ской, ваков­ской нау­ки, кото­рая пло­хо инте­гри­ро­ва­на в миро­вую, в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни вто­рич­на, гово­рит на дру­гих язы­ках, апел­ли­ру­ет к дру­го­му опы­ту; и мы как бы про­ти­во­по­став­ля­ем себя всей этой нау­ке как сво­е­го рода “про­вин­ции”, выго­ра­жи­вая эли­тар­ное «гет­то». Было мно­го спо­ров о том, мож­но ли таким обра­зом с этой «ваков­ской», «реги­о­наль­ной», «мас­со­вой» (как ни назы­вай) нау­кой что-то сде­лать? Можем ли мы тут что-то изменить? 

BB: С этой нау­кой не нуж­но было ниче­го делать, ее нель­зя пре­об­ра­зо­вать, толь­ко оста­вить в покое. Сейчас она отлич­но при­спо­саб­ли­ва­ет­ся к новым обсто­я­тель­ствам жиз­ни в России. Но мне совер­шен­но неин­те­рес­но о ней гово­рить: я уве­рен, что Институт социо­ло­гии РАН пере­жи­вет нынеш­нюю эпо­ху. Будет зани­мать­ся изу­че­ни­ем духов­ных скреп.

T-i: Тогда воз­ни­ка­ет вопрос, что же есть наша ответ­ствен­ность? Как дале­ко про­сти­ра­ют­ся ее границы? 

BB: Это дру­гой вопрос. Границы моей ответ­ствен­но­сти суть гра­ни­цы мое­го сообщества.

T-i: Поясните, пожалуйста. 

BB: У поня­тия ответ­ствен­но­сти два осно­ва­ния. Во-пер­вых, ответ­стве­нен может быть толь­ко тот, кто дела­ет выбор. Если мы «в отве­те за тех, кого при­ру­чи­ли», то лишь пото­му, что мог­ли бы и не при­ру­чать. Вы сде­ла­ли выбор — уехать из стра­ны. Поэтому вы при­ня­ли на себя ответ­ствен­ность за полу­го­лод­ное суще­ство­ва­ние в полу­раз­ва­лив­ших­ся домах на окра­и­нах полу­ев­ро­пей­ских горо­дов и за пото­ки нена­ви­сти в ваш адрес от полу­ин­фор­ми­ро­ван­ных людей. А еще за то, что ваш отъ­езд раз­ру­шит что-то, что было вам доро­го… Или вы сде­ла­ли дру­гой выбор — не уез­жать. Как Виктор Франкл. А зна­чит, при­ня­ли на себя ответ­ствен­ность за то, что с вами может слу­чить­ся в бли­жай­шем буду­щем. Не за стра­ну. Не за про­ис­хо­дя­щее. А лишь за то, что мог­ли предот­вра­тить сво­им соб­ствен­ным отъ­ез­дом. Эта часть тео­рии ответ­ствен­но­сти пред­по­ла­га­ет лич­ный выбор, сво­бо­ду воли, рефлек­сию и мини­маль­ную спо­соб­ность прогнозирования.

Во-вто­рых, ответ­ствен­ность — это харак­те­ри­сти­ка ваших свя­зей с дру­ги­ми людь­ми. Вы свя­за­ны с теми, кого «при­ру­чи­ли». И пото­му ответ­ствен­ны за них. По еврей­ско­му зако­ну роди­те­ли несут ответ­ствен­ность за поступ­ки сво­их детей до их рели­ги­оз­но­го совер­шен­но­ле­тия (12 лет для дево­чек, 13 лет для маль­чи­ков). Чем боль­ше свя­зей, тем боль­ше ответ­ствен­но­сти. Наполеон, став импе­ра­то­ром, заявил: «Я беру на себя ответ­ствен­ность за все, что Франция совер­ши­ла со вре­мен Карла Великого до тер­ро­ра Робеспьера». Как интер­пре­ти­ру­ет его сло­ва Ханна Арендт: «Все это совер­ше­но от мое­го име­ни в той мере, в какой я — член этой нации и пред­ста­ви­тель этой поли­ти­че­ской общ­но­сти». Эта часть тео­рии ответ­ствен­но­сти вклю­ча­ет в себя ваше вли­я­ние на дру­гих людей, вашу связь с ними, отно­ше­ния вла­сти и под­чи­не­ния, а глав­ное — отно­ше­ния при­над­леж­но­сти и идентичности.

Когда я гово­рю, что гра­ни­цы моей ответ­ствен­но­сти — суть гра­ни­цы мое­го (шанин­ско­го) сооб­ще­ства, я имею в виду толь­ко это. Поэтому важ­но не путать ответ­ствен­ность с виной. Вина — то, что вам вме­ня­ет­ся неко­то­рой внеш­ней инстан­ци­ей по ито­гам ваших инди­ви­ду­аль­ных дей­ствий (при усло­вии, что дей­ствия эти были сво­бод­ны­ми и раци­о­наль­ны­ми). Например, если люди, будучи пред­ста­ви­те­ля­ми либе­раль­ной интел­ли­ген­ции и ака­де­ми­че­ско­го сооб­ще­ства, ста­ли доб­ро­воль­ны­ми осве­до­ми­те­ля­ми орга­нов и напи­са­ли доно­сы на сво­их «запад­но-ори­ен­ти­ро­ван­ных» кол­лег — это вопрос инди­ви­ду­аль­ной вины, кото­рая будет им рано или позд­но вме­не­на. Вопрос ответ­ствен­но­сти — это не вопрос вины. Это вопрос иден­тич­но­сти, свя­зи с сооб­ще­ством, сте­пе­ни вли­я­ния внут­ри это­го сооб­ще­ства, поэто­му ответ­ствен­ность все­гда сопря­же­на с неко­то­рой сетью соци­аль­ных отно­ше­ний. То, что явля­ет­ся моим сооб­ще­ством, на кото­рое я ока­зы­ваю вли­я­ние — это часть моей ответ­ствен­но­сти. Границы ответ­ствен­но­сти и гра­ни­цы сооб­ще­ства совпадают.

T-i: Но как же тогда мы опре­де­лим роль пуб­лич­ной сце­ны для людей нау­ки, роль пуб­лич­но­го интел­лек­ту­а­ла, чей адре­сат не сооб­ще­ство, но общество? 

BB: Публичный интел­лек­ту­ал — это выки­дыш ака­де­ми­че­ско­го мира. У него нет сооб­ще­ства, есть толь­ко «ауди­то­рия». Он посто­ян­но гово­рит о сво­ей «ответ­ствен­но­сти перед обще­ством», но это часть само­пре­зен­та­ции. Если вы не Наполеон из при­ме­ра Ханны Арендт, вы не несе­те ответ­ствен­но­сти перед «обще­ством».

T-i: Но тогда как рас­по­ла­га­ет­ся соци­аль­ная нау­ка в про­стран­стве поли­ти­ки? Какова ее роль? Мы не можем никак повли­ять на поли­ти­че­скую ситуацию? 

BB: Мы на нее вли­я­ем фак­том сво­е­го при­сут­ствия (или отсут­ствия). Здесь про­сто нуж­но внят­но пред­став­лять себе отли­чия, с одной сто­ро­ны, рос­сий­ской и запад­ной ака­де­мии, с дру­гой — гума­ни­тар­ных и соци­аль­ных наук.

От кого вы чаще слы­ши­те фра­зы в духе «К нам не при­слу­ши­ва­ют­ся! Мы мог­ли бы объ­яс­нить, что X, Y, Z — это опас­ный исто­ри­че­ский пре­це­дент! Но кого инте­ре­су­ет наше мне­ние?». Во-пер­вых, от гума­ни­та­ри­ев. Которые убеж­де­ны, что их иссле­до­ва­ния мог­ли бы ока­зать на власть бла­го­твор­ное вли­я­ние, если бы власть про­яви­ла к ним инте­рес. Во-вто­рых, от истеб­лиш­мен­та евро­пей­ских уни­вер­си­те­тов, кото­рые гер­ме­тич­ны и куда менее свя­за­ны с вла­стью, чем круп­ные рос­сий­ские уни­вер­си­те­ты 2000-2010-х. Я вос­при­ни­маю все эти раз­го­во­ры об «ответ­ствен­но­сти уче­ных перед обще­ством», клас­се «concerned intellectuals» и необ­хо­ди­мо­сти «public engagement» как часть ака­де­ми­че­ской идео­ло­гии — идео­ло­гии людей, кото­рые сфор­ми­ро­ва­лись в сво­их ака­де­ми­че­ских пузы­рях и пыта­ют­ся из них вырвать­ся, что­бы хоть на что-то повли­ять за их пределами.
Наша ситу­а­ция была несколь­ко иной. Точнее — про­ти­во­по­лож­ной. Во-пер­вых, в России не было замкну­тых гер­ме­тич­ных ака­де­ми­че­ских пузы­рей, связь ака­де­мии и госу­дар­ства была исклю­чи­тель­но силь­на. Во-вто­рых, социо­ло­ги куда более вос­тре­бо­ва­ны вла­стью в каче­стве консультантов.

А рос­сий­ские, увы, были вос­тре­бо­ва­ны осо­бен­но силь­но: ни один круп­ный про­ект рефор­мы или модер­ни­за­ции не обхо­дил­ся без «социо­ло­ги­че­ско­го сопровождения».

Так что нам нуж­но было, наобо­рот, гер­ме­ти­зи­ро­вать прак­ти­ку ака­де­ми­че­ской жиз­ни, про­ти­во­дей­ствуя посто­ян­но­му дав­ле­нию вла­сти. Сначала пытав­шей­ся пре­вра­тить уни­вер­си­те­ты в кон­сал­тин­го­вые цен­тры, think tanks для обслу­жи­ва­ния ее про­ек­тов модер­ни­за­ции, затем рас­по­знав­шей в этих «интел­лек­ту­аль­ных гет­то» идей­ных вра­гов и «пятую колонну».

Последние годы в России удер­жа­ние этой пози­ции, сохра­не­ние ака­де­ми­че­ско­го сооб­ще­ства, спа­ян­но­го исклю­чи­тель­но иссле­до­ва­тель­ским инте­ре­сом к миру, по ту сто­ро­ну поли­ти­че­ско­го инте­ре­са осталь­ных круп­ных игро­ков, ста­ло для меня почти рели­ги­оз­ной мак­си­мой. Тем более, что обви­не­ния в «апо­ли­тич­но­сти» и стрем­ле­нии «создать баш­ню из сло­но­вой кости» сыпа­лись на нас с обе­их сто­рон поли­ти­че­ских бар­ри­кад, от зело­тов всех мастей. В какой-то момент «оази­сы» дей­стви­тель­но пре­вра­ти­лись в «гет­то». Ну что ж… Двадцать лет мы были запад­ным ака­де­ми­че­ским гет­то в путин­ской России, теперь мы будем рус­ско­языч­ным ака­де­ми­че­ским гет­то на Западе, нам не привыкать.

В конеч­ном ито­ге, мы дава­ли при­ся­гу не стра­нам, а сво­ей нау­ке, не обще­ству, а сво­е­му сооб­ще­ству. Было бы стран­но сей­час отка­зать­ся от нее ради медий­ной или поли­ти­че­ской чече­вич­ной похлебки.

T-i: Не суще­ству­ет у соци­аль­ных наук цар­ско­го пути влияния? 

BB: Нет, конеч­но. Проблема соци­аль­ной нау­ки не в том, что она недо­ста­точ­но вли­я­тель­на. Проблема ее в том, что, если она доста­точ­но вли­я­тель­на, она пере­ста­ет быть наукой.

T-i: Никакого опти­миз­ма отно­си­тель­но пер­спек­тив у вас нет? 

BB: Ни малей­ше­го. Есть лишь ответ­ствен­ность за людей из мое­го сооб­ще­ства, моих кол­лег, аспи­ран­тов и сту­ден­тов, жела­ние дать им воз­мож­ность про­дол­жать зани­мать­ся нау­кой в насы­щен­ной интел­лек­ту­аль­ной сре­де. Есть импе­ра­тив — сохра­нить ту ака­де­ми­че­скую прак­ти­ку и фор­му жиз­ни, кото­рая 30 лет назад воз­ник­ла в России бла­го­да­ря Теодору Шанину. А опти­мизм — это пси­хо­ло­ги­че­ское. Мы же будем делать, что долж­но, и будь, что будет.

Вопросы зада­ва­ла: ЕВГЕНИЯ ВЕЖЛЯН

,   21.03.2023